Вот огненная капля Дао возникла в пустоте телеэкрана. И вмиг исчезла. Но успела, остывая, стать в этот миг неведомой планетой - материнским чревом, где слабо виден зародыш человека. Планета эта принимает форму земного шара, и шар земной пульсирует, сжимаясь в капле Дао. И эта капля то выходит из своих пределов, то сжимается в точку, утрачивает форму и вновь обретает ее. Достигнув равновесия, она внезапно становится ... мишенью, куда в самую центральную точку-ось целится и входит пуля - фаллос, но мишень, истончаясь, вибрируя, сокращаясь, пульсируя, поглощает его, обессилев в зачатье смертельно-пустом и опять становясь каплей Дао. И опять набухает огнем капля-сфера-звезда-земной шар, где гудит океан и видны города, над которыми вспыхивают цветы-разрывы снарядов, и белые дымки от них уходят, как облака, в лазурь поднебесную. Время и место: 1944 год. Долина реки Ингулец. Украина. Село Латовка, что под Кривым Рогом.
Осенью 1944 года в селе Латовка, что под Кривым Рогом, горели хаты, и ласточки с ослепшими глазами метались под черными соломенными стрехами, где в их развороченных гнездах свистели и улюлюкали пули. Стальной вал Криворожья представлял тогда огромную материальную и стратегическую ценность для немецко-фашистских войск, солдаты и офицеры вермахта стояли там насмерть, и село Латовка на какое-то время оказалось в эпицентре самых ожесточенных контрударов Советской Армии.
Людей не щадили. Бросали их под танки и бомбы без счета и жалости, потому что во что бы то ни стало нужно было взять и вернуть так бездарно брошенные в панике сорок первого Кривой Рог и Днепропетровск. И, как всегда, заложниками и жертвами военной кампании становились мирные жители-хлеборобы, которые не смогли и не захотели оставить свои дома и смешаться с толпами беженцев на западе и востоке. Сплошные, как теперь говорят, ковровые бомбежки заставляли людей прятаться в подвалах и погребах, по-животному вжиматься в землю, искать у нее защиты от всеобщей беды и гибели. И понятно, что совсем немногие в том постоянно воющем аду пытались оказать помощь раненным красноармейцам, брошенным на поле боя в спешной горячке наступления. Велик и расчетлив страх за свою шкуру, в одну минуту он может лишить человека мужества, превратить его в тварь, дрожащую посреди всеобщей грызни всех против всех. Естественный отбор, расовая чистота, национальная исключительность, наконец, пассионарность, - эти и подобные им теории вызваны доисторическим, пещерным страхом и космическим одиночеством человека, его подсознательной памятью о неизбежности первого греха и первого убийства, страхом перед бесконечно-непредсказуемой жизнью и ограниченностью своего смертного пребывания на Земле. Страх жизни... Страх смерти... Стремление к порядку, пусть временному, но порядку. Стремление замкнуть вселенский хаос в пределах строфы, архитектурного сооружения, научной теории... И только совесть, безрассудная, бессонная совесть человека отважно превозмогает страх, повинуясь только своему внутреннему закону - закону всечеловеческого братства и сострадания. Она роднит безвестную украинскую колхозницу и знаменитого кенигсбергского философа-затворника, в глубине своей бесконечности равная бездонной высоте звездного неба.
И она великодушна, потому что не требует благодарности, поэтому уже и не упомнит Александра Васильевна Толкачева, сколько в ее хате находилось раненых, которых она со своей матерью спасала от смерти, перевязывала, кормила... Помнит, что не все выживали. Младшего лейтенанта Ховрина спасти не удалось, хотя он был менее тяжело ранен, чем его друг, тоже младший лейтенант пулеметного взвода с осколочным ранением в челюсть. Тот даже стонать не мог от боли, только задыхался булькающей кровью. После того, как его умыли и перевязали, он, полумыча, жестами попросил у восемнадцатилетней сельской девушки карандаш, с трудом нацарапал свое имя и фамилию: Вадим СИДУР.
Бог знает как, но именно с любовью связана потаенная способность человеческого организма к выживанию, с любовью, искренней и щедрой, как воскресающая весной природа. И когда говорят: «Жизнь берет свое», - это любовь берет у смерти, правда, под будущие проценты свой от века положенный и все еще нерастраченный капитал. ...Да, это был Вадим Сидур, и его надо было накормить, и сделать это было нелегко. Гнилостные нагноения в его окровавленном горле и во рту издавали тяжкий, почти трупный, запах, человек, можно сказать, гнил заживо, готовый в любую минуту скончаться от общего заражения крови. Это потом, через две недели придет подвода с санитарами, повезут его в госпиталь и начнутся годы мучительных челюстно-лицевых операций. Выпадет ему судьба не только выжить, но и стать одним из самых одаренных художников - свидетелей нашего злосчастного столетия, в камне и металле запечатлеть его уродства, гримасы, боль, прозрения... Создать свой знаменитый «Гроб-арт».
«...уже и не упомнит Александра Васильевна Толкачева, сколько в ее хате находилось раненых, которых она со своей матерью спасала от смерти...» Но тогда, в 1944, его самого ждал наспех сколоченный гроб, сделанный солдатом похоронной команды. И не выпала судьба ему покоиться под грубым, покрытым серебрянкой куском гипса с надписью «Неизвестному солдату», потому, что его спасла и теперь мало кому известная Александра Васильевна Толкачева, великой доброты женщина, чья жизнь прошла в постоянном и тяжком труде на железной дороге и в колхозе, вдали от помпезной и шумной столицы огромной Советской империи, где довелось жить, творить и умереть Вадиму Абрамовичу Сидуру. Сидур - по-еврейски «молитвенник». Здесь наше повествование смещается на три года военного лихолетья из 1944 в 1941. Но сначала нужно немного рассказать об истории первых еврейских поселений на Украине, в частности, в районе поселка Широкое, куда и Латовка вошла еще до войны. Ингул, Ингулец - древние топонимы, следы пребывания булгар на украинской земле. После гибели Булгарского царства под ударами хазар и падения Хазарского каганата место входило в состав так называемого Дикого поля, хотя покойный археолог и писатель Георгий Костов подвергал сомнению само это понятие, поскольку богатство культурного слоя щедрой степной почвы говорит не только о кочевой, но и о последовательно-оседлой жизни многих поколений людей, оставивших на этой земле свой прах и удивительные образцы своего искусства и быта. Я думаю, есть великая тайна в привязанности человека к месту, где он родился и вырос, похоронил своих родителей, где ему самому предстоит уйти в землю своих предков и пращуров. Слова Пушкина о «родном пепелище» перестают быть метафорой во времена Чернобылей и Хиросим, Майданеков и Магаданов. И человек глядит с отчаянием на убитую, отравленную, изнасилованную землю, и не может покинуть ее навсегда. Я не говорю о мигрантах и маргиналах. Видимо, они и определяют внутреннюю динамику эпох великих переселений, войн, гигантских строек. Благодаря им на земле возникают новые государства и языки, обновляется известно традиционная сфера человеческого существования, и по мере оседания исторической пыли новый толчок получает развитие торговли, ремесел, наук, искусств...
Но кому-то ведь надо их кормить, этих вечных номадов, открывателей новых земель, поэтов, головорезов, художников, полководцев, палачей... Этим занимаются люди незаметные, оседлые, не вошедшие в исторические анналы и хроники, крепостные крестьяне, закрепощенные колхозники, это их трудом и на их костях стоит земля-матушка, стоит и держится до сих пор. Свыше 200 лет тому назад, после раздела Польши, началась интенсивная миграция еврейского населения в Украину, тогда называвшуюся Малороссией. По распоряжению русской императрицы и решению ее государственного совета польские евреи обосновались в семи земледельческих колониях Екатеринославской губернии, одна из которых находилась в поселке Широкое, на берегу реки Ингулец. Здесь евреи не только арендовали, но и обрабатывали землю, и к началу 20-го века сельское хозяйство являлось основным занятием евреев здешних местечек и сел. После революции и гражданской войны здесь был организован Сталиндорфский район, объединивший несколько еврейских колхозов.
И, надо сказать, самое горячее участие приняла еврейская молодежь тех лет в коллективизации, в раскулачивании селянина-труженика. В осуществлении обаятельной и химерной идеи всеобщего равенства и счастья для всех. А в 1941 первые мотоциклы с эсэсовцами въехали в Латовку, и флаг со свастикой над зданием сельсовета возвестил о новом порядке, на три года сменившем порядок режима, установленного большевиками. Все дальше, вглубь в соленую подпочву, уходит человеческая кровь... Покорные, безмолвные люди идут на смерть, сами роют себе могилы...Две всемирно-истребительные бойни, голодомор, тотально-абсолютное насилие подорвали в человеке волю к сопротивлению. Его жизнь и смерть стали надиндивидуальными, массовыми в ХХ ст. Эпоха равноправия и братства начала напоминать одну сплошную братскую могилу.
...678 жителей поселка Широкое вели на убой древней степной дорогой, мимо старой полуразваленной кирхи, сельской школы, за холмистый, с осевшими деревянными крестами, латовский погост. Кладбище стояло на холме, на «могилi» старого кургана. Здесь был установлен пулемет, а людей, идущих на смерть, полицаи и эсэсовцы вывели в поле, что начиналось сразу за кладбищенской рощей. В белых облаках зацветающей акации осыпалась и отцветала белая сирень. И, быть может, кто-то из идущих на смерть мимо этого мирного сельского кладбища думал об уже невозможном для него - кончине в своем доме... Но в эпоху «равенства и братства» жизнь и смерть становятся всеобщими как братская могила. Голодомор 33-го подорвал генофонд украинской нации, подготовил почву для нацистского геноцида еврейского населения. Два зла сошлись вместе, чтобы отравить нормального человека бешеной патологической злобой к ближнему своему, выработать привычку к его страданиям и предсмертным мукам... Вот она, последняя невыносимая минута перед смертью. Люди уже вырыли себе могилы, сейчас ударит пулеметная очередь с кладбищенского холма. ...Вечером добросовестные исполнители тяжелой физической работы по уничтожению евреев возвратились в местную комендатуру, вымыли от еврейской крови свои штыковые лопаты и разошлись по домам. Земля свое взяла. Земля приняла в себя боль, ужас, агонию. Земля стала судьбою девятилетнего еврейского мальчика Яши, она вытолкнула его из своего чрева на свет Божий, он один уцелел тогда и выбрался из-под трупа своей матери, весь в крови и скользкой глине.
- Боже ж ты мой, мальчик, что с тобой жестокие люди натворили, - закричала Саша, открыв дверь своей хаты и увидев дрожащего ребенка на пороге. - Мама, гляньте, сколько беды дитю принесли... Что же оно на белом свете делается!.. - Ой, доченька, много говорить не надо, дай ему горячей води умыться, накорми, и давай побыстрей спрячем ребенка в старой хате на огороде. Два долгих года немецкой оккупации Саша и ее мать прятали этого еврейского мальчика от эсэсовцев, от местных полицаев, от дурного и подозрительного глаза некоторых своих односельчан. Зимой 1943, накануне Нового года пришли к ним два полицая, сообщили, что знают о местонахождении «одного жиденыша». Началась торговля. Ценой человеческой жизни стали нехитрые припасы: немного старого сала, две курицы и, конечно же, бутыль мутного самогона. Для полицаев, неожиданно для себя решивших пока не сдавать маленького жидка в гестапо, а вместо этого поживиться едой - сало и самогон явились залогом возвращения их, видимо, не до конца уничтоженной человечности... Мальчик был спасен. В 1982 году, прожив половину жизни, уже лишившись обеих ног вследствие диабета, он увидел свою спасительницу. Подъехал к ней на своей инвалидной коляске, целовал ее руки, плакал. Плакала, вспоминая те страшные годы, и она... Жизнь ей выпала нелегкая и после войны. Она вышла замуж за Василия Михайловича Толкачева, что долго носил клеймо «бывшего в плену» солдата и кровью искупал у Советской Родины свою вину. Отступая в 44-м из Кривого Рога, немцы своих пленных или расстреливали, или бросали умирать от голода. - Доченька, ну чего же ты этого доходягу подобрала. Разве ты не видиш, что у него заворот кишок? - Ничого, мама, может он отойдет. Давайте ему дадим молока, он же живое существо, а всем живым жить хочется. - И правда, дочка, и правда. ...Этой единственной правде она верна и сейчас, когда кормит пшеном курей, наливает молоко котятам, читает Библию, вспоминает недавно умершего от рака своего многострадального мужа. У нее в хате нет репродукций работ спасенного ею великого скульптора, только икона с лампадкой в углу и Сикстинская Мадонна из «Огонька» над печью несет свое дитя навстречу грядущим мукам. Село Латовка стоит на земле бросовой - ближние шахты горно-обаготительного комбината вычерпали земные недра и земля под ногами у людей чуть ли не проваливается, а воду завозят из города, потому что местную пить невозможно из-за высокого содержания соли и тяжелых металлов. Многие жители уже уезжают отсюда, оставляют свои дома. Но ОНА живет здесь и будет жить всегда! И когда небо свернется в свиток, и после того, как земля и звезды сгорят, она будет жить здесь, спасать все, что еще можно спасти в нашем мире... И кормить своих курей!
